Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
В 1942 году Клаус Фукс стал британским подданным. В том же году он обратился к одному знакомому британскому коммунисту с вопросом о советской шпионской сети, и ему вскорости организовали связь с курьером в Лондоне. Он поступил так, потому что поверил в одно из самых невероятных утверждений тогдашней советской пропаганды: в то, что «западные союзники нарочно давали Германии и России воевать друг с другом до смерти».
Быть может, британцы проявили непростительную беспечность? Очевидный факт состоял в том, что их империя вела важнейшую войну в настоящем, а не возможную войну в будущем. Союзные страны пережили огромный взрыв сочувствия в ответ на жертвы русского народа и героизм русских солдат в Ленинграде и Сталинграде. В то время старались использовать практически всех, кто от всего сердца желал трудиться ради свержения нацизма, и не задавали им слишком много вопросов.
Партийное прошлое Фукса было известно британским службам безопасности, агентам Скотленд-Ярда и военной контрразведке. При всех изменениях своей научной работы он заново проходил проверку. Как ему удалось сохранить свое место? Неужели дело действительно обстояло так просто, как его описал на судебном процессе защитник Фукса Дерек Кертис-Беннетт? «Любой, кто хоть что-то читал о марксистской теории, должен знать, что человек, который является коммунистом, будет реагировать одинаково, будь он в Германии или Тимбукту. Когда он получает информацию, он, как ни прискорбно, автоматически ставит на первое место свою верность коммунистической идее». После первого шпионского контакта в Лондоне Фукс, конечно, перестал открыто проявлять коммунистические взгляды. Ни случайное слово, ни поверхностная улика не связывали его с партией и уж тем более с диверсионной работой. Он избегал членов британской партии и скрывал свои редкие контакты с советскими курьерами. Он вносил все более ценный вклад в дело победы в войне, и каждый шаг на пути атомных исследований прибавлял ему ценности.
Американцам не следует особенно гордиться собой, думая о том, что британская контрразведка тогда не смогла разоблачить Фукса. Когда он прибыл в США вместе с другими британскими специалистами второго уровня после самого высшего, его приняли автоматически по рекомендации британцев. Позднее ФБР провело собственную проверку, по словам Курта Зингера, и внимательно изучило Фукса. Но, чтобы опрокинуть его с тогдашнего положения, потребовались бы убийственные доказательства. В те дни бросить открытый вызов Фуксу или, если взять американский пример, Элджеру Хиссу означало бы бросить открытый вызов всем тем, кто раньше поручался за них, невинно или нет. Это было бы сокрушительным ударом по единству между союзниками.
Союзники отставали в научной гонке за создание атомной бомбы; почти все думали, что в ней победят нацисты. В предисловии Уинстона Черчилля к британскому «Докладу об атомной бомбе», опубликованному в 1945 году в ознаменование удивительного достижения стран-союзников, ощущается оттенок благоговейного страха. «Божьей милостью, — пишет премьер-министр, — британская и американская наука обогнала немецкую. Она очень старалась, но сильно отставала». По расчетам, в начале войны нацисты на два года опережали британцев в исследованиях ядерного деления, а британцы опережали американцев. В ходе войны стало очевидно, что немцы, при условии, что они сохранят — даже не ускорят, а лишь сохранят — свое первоначальное преимущество, и должны быть главной и бесспорной целью шпионажа. По существу говоря, первую эффективную программу шпионажа и диверсии в этой области выполнили англичане и американцы.
Британцы, осознавая, что отстают в этой гонке, не хотели отказываться от таких блестящих физиков-теоретиков, как Клаус Фукс, только из-за красного оттенка их политического прошлого, тем более что со временем он мог поблекнуть. Косвенно Фукс выиграл от мирового уважения к немецкой науке. Многие из лучших ученых союзных стран были частично обязаны Германии своей научной подготовкой, а если речь идет о беженцах, то и всей подготовкой целиком. Они и помыслить не могли, что какая-то страна превзойдет Германию в войне физических лабораторий. Если бы они находились где-то на одном с нею уровне в производстве нового вооружения, это бы удовлетворило их всех.
Возьмем, например, Эйнштейна. Приятный, взлохмаченный немецкий математик выразил отношение между массой и энергией в своей легендарной формуле 1905 года, которой много лет не хватало доказательств из-за огромной диспропорции между двумя ее главными множителями. Согласно его теории, вещество массой в одну унцию при полном переходе в тепловую энергию смогло бы превратить в пар миллион тонн воды.
Был еще Отто Ган. Этот немецкий химик, работавший в институте кайзера Вильгельма в Берлине, открыл в декабре 1938 года, что при облучении урана радием получаются два элемента — криптон и барий — с атомной массой примерно вдвое меньшей, чем у урана. И, наконец, была Лиза Мейтнер, полуеврейка, физик, которая бежала из Германии из-за религиозных законов Гиммлера и работала в Англии с Oтто Робертом Фришем, еще одним беженцем из Германии, над гипотезой о том, что при обстреле ядра урана нейтронами произойдет расщепление ядра и тем самым будет высвобождено в миллион раз больше энергии, чем при обычном горении.
Сам Эйнштейн в своем сборнике эссе 1950 года под заголовком «Из моих поздних лет» (Out of My Later Years) показал это в перспективе с такой простотой, которая возможна только при полном понимании вопроса.
«Я не считаю себя творцом высвобожденной атомной энергии [писал он]. Я сыграл в этом скорее второстепенную роль. Фактически я не сумел предвидеть, что она будет высвобождена еще при моей жизни. Я верил только в то, что это теоретически возможно. Это стало осуществимо благодаря случайному открытию цепной реакции, а этого я не мог предсказать. Ее открыл Отто Ган в Берлине, и он сам неверно интерпретировал свое открытие. Верную интерпретацию дала Лиза Мейтнер, которая сбежала из Германии, чтобы передать данные в руки Нильса Бора».
В своей скромности доктор Эйнштейн упустил вторую половину истории того колоссального сосредоточения материальных и интеллектуальных ресурсов, которые породили бомбу. В начале 1939 года доктор Бор, датский физик, пересек Атлантический океан, чтобы познакомить с гипотезой Мейтнер-Фриша Альберта Эйнштейна, который нашел убежище в Институте перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. Последовавшая затем дискуссия заставила американских ученых (включая Энрико Ферми из Италии, Лео Силарда из Венгрии и десятки других с иностранными именами и всевозможным происхождением) с пылом приступить к опытам. Затем Эйнштейн написал президенту Рузвельту письмо, где отметил следующие пункты: «Некоторые работы, проделанные в последнее время Э. Ферми и Л. Силардом… подводят меня к прогнозу, что в ближайшем будущем химический элемент уран удастся превратить в новый и важный источник энергии… Возможно, будет открыта цепная ядерная реакция… которая породит огромное количество энергии и множество новых элементов, подобных радию… Это новое явление также приведет к созданию бомб…»
Поскольку Эйнштейн считал себя слишком незначительной фигурой, чтобы добиться личной встречи с президентом, письмо в Белый дом доставил его друг, экономист Александр Сакс. В реакции Рузвельта проявилось господствовавшее в то время мнение о том, что и лучшим ученым янки не добиться даже заурядной тевтонской эффективности. «Вы хотите удостовериться, что наци нас не взорвут?» — с усмешкой сказал президент, и Сакс кивнул. Лишь после 1940 года, после нового письма Эйнштейна, в котором он обращал внимание на донесения об интенсификации исследований атома в Германии, США одобрили первое перечисление средств (6 тысяч долларов) на проект, который в конечном счете будет стоить миллиарды.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
